Как-то иначе я всегда себе это представлял. Признаться, наверное даже не верил до конца, вернее верил, но не связывал с самой реальностью — а реальность, друзья мои, это не то, о чём думаешь, а это то, что происходит, понимаешь ли ты, осмысляешь ли ты или просто хватаешься за голову, пребываешь в какой-то растерянности…

Думал, будет как-то по-другому: камни падут, знаете ли, с небес, и воды земные наполнятся кровью, и луна обернётся багрянцем. Или гиганская волна в десятки метров высотой, гоня перед собой ураганы и пыль, сотрёт всё на своём пути. Или, в самом деле, обрывок, маленький, но точно направленный кусочек солнечной короны обоймёт Землю и огненный шквал испепелит всё живое.

А оно — так.

Я представил себе, как я буду последовательно излагать все события в мире за последние несколько недель, всё, что происходило вокруг меня, и, наконец, в моём личном мире — я уложу все события в одну стройную канву… Но мне так лень, вы не поверите… В самом деле, это ни к чему. Те, кто всё ещё ничего не видят — всё равно не поймут; впрочем — увидят и они, я думаю. Совсем скоро.

Люди, которые меня возмущали своей нелепостью, недальнозоркостью, низостью — вдруг стали мне безразличны. Весь жар мой доказать, объяснить, просветить — вдруг куда-то пропал; и люди эти стали тенями… Я чётко начал видеть, где тень, а где какая-то аура что ли.

За себя-то мне не беспокойно, я-то знаю, что попал в Список. Давно ещё, несколько лет назад видел я сон, значение которого для меня совершенно однозначно. Другое беспокоит: почему? За что? Разве я чем-то лучше того или другого, разве сделал я что-то хорошее за свою недолгую жизнь паразита, хмыря и критикана? Неисповедимы… Так зачем-то надо. Может быть, ради одной только гордости, чтобы там, в Новом Мире, я был младшим из братьев моих, и каждый меня ласково понукал — не вслух, нет, они слишком деликатны для этого — но про себя: экий ты, Ванёк, недотёпа. Трудно ждать, будто потом я буду чем-то лучше, чем сейчас, просто от того, что настанут другие условия.

Что может быть хуже особого одиночества: увидеть погибель друзей, соседей, коллег, бывших одноклассников, знакомых лиц из трамваев и магазинов? Я тут хвастаюсь, будто вижу, кто с аурой, а на ком печать смерти… Но вы не думайте, я этого не вижу, конечно… Это так, для красивого слова.

Лучи хлынули на Землю, и это случилось сейчас, просто настал срок зажечься какому-то новому огню, особому, последней звезде в гирлянде, последей вспышке, завершающей грандиозный фейерверк. Не знаю, какие лучи, да не состав их важен, а то, что они есть. Лучи эти, проходя сквозь камень и плоть, заставляют гореть то, что с ними несовместимо. Так становится явным тайное. Так заболевают неведомыми болезнями те, чьи тела грязны; так сходят с ума те, у кого нечистые помыслы. Так страшные бури и катаклизмы обрушиваются туда, где природа омертвела от страшнейшей заразы во вселенной — человека разумного, человека бездушного, человека гадящего на Лес.

Не о чем спорить с мёртвыми, пусть мёртвые сами хоронят своих мертвецов.

Я не неистовствую, нет… Мне грустно, и очень, очень одиноко…

Я пытался объяснить — тем, кто видит и не понимает, и нуждается в объяснении. Но как объясню я, когда сам не понимаю ничего. Я просто вижу, оно реально, и оно немножко ужасно. Я не знаю, что будет со мной, с миром, что именно будет… Я ни в чём не уверен… Наверное, будет быстро и не больно. Так надо, чтобы пришёл Новый Мир.



Тут не в тему музыка, но слушаю Fatboy Slim - Right Here, Right Now.

Мы для того, чтобы ждать в один из ста тысяч дней…

Для чего нужны такие дни, как эти, когда кажется, будто лучшие записи уже написаны. Такие как эта — в ней всё, и нечего добавить! Скоро уж стану, не дай боже, собственным биографом, элвиноисследователем и молоковедом. Неужели у меня нет ни одного идеального ПЧ? Позвольте, как же? Есть — и это я. Никогда не понимал людей, подписанных на собственный дневник, а вот теперь понимаю.

Для чего же нужны такие жизни как эта? Похоже на казарму задолго до боя, уже и знаешь, что боя-то не будет, одни «лечь-встать, копать отсюда и до обеда». И служится-то мне легко, грех жаловаться, да уж скоро и на то буду жаловаться, что легко. Не из той я породы людей, что по собственному почину будут искать приключений на свою больную голову. И не из той породы, что вообще хочет что-либо начинать — ибо страшно, господа, и не столько за себя, сколько за все следствия брать ответственность. Страшно отвечать за других, очень страшно. Потому и расту я цветком безвольным, хочешь срывай, хочешь — нюхай, и не надо мне ни мармелада, ни шоколада, ни маленьких детей — впрочем, маленьких девочек можно.

Я из тех непонятых, кто непоняты потому, что не хотят сделать ничего понятного. Я немножко завидую и тем бодрым, которые ещё не устали от желания перевернуть мир, завидую я и тем умным, которые ещё не разочаровались в возможностях ума. Всё это было, было. Осталась только работа, рутинная работа. Моё справедливое наказание.

И жизнь его похожа на фруктовый кефир…



     вот и всё, вот и кончился солнечный бег
     на манжеты ложится белой запонкой снег
     превращаясь в бриллиант при ночном фонаре
     как богата ты, осень
     как добра ты ко мне

     как добра ты на смерть, как добра ты на боль
     ты для каждого видишь его главную роль
     ты — как штемпель судьбы на последнем конверте
     с тобой очень приятно думать о смерти…


Current music: Dolphin - Штемпель

К смерти я вообще трепетно отношусь. Не люблю в целом ритуалы, в том числе и те из связанных со смертью, которые нелепы. Выпивать там, закусывать. А похороны, торжественный и искренне печальный провод в последний путь — это понятно и прекрасно. Любое лукавство, любая наигранность сводит этот ритуал к какому-то фарсу.

Но это я уже ударился в воспоминания, как хоронили пару лет назад моего двоюродного деда. Путь его тела закончился в новосибирском крематории — где оно преобразилось в свою изначальную суть: в землю, в ветер. Именно после всего обряда, правильного, действительно проникновенного обряда, я понял: да, надо кремировать, отдавать в землю гнить — не то.

Сейчас — другое. Был у нас печатник, Юра. Хороший человек, общались. Чуть постарше меня. Слушал тяжёлый рок. Вроде бы наркотой баловался, но не знаю. По-моему, вполне умеренно баловался. Вменяемый такой человек, не нарк. И вот узнаём, что позавчера умер. Некачественное попалось, видимо, вряд ли от передозировки, как тут говорят.



Так странно… Никому никакого дела. Как будто и не было его, как будто и не общались, как будто и не он включал по вечерам «Лакримозу» в цехе не полную катушку.

Так странно… Несколько дней назад разговаривали — и вот нет его больше. Сознание как будто не хочет поверить, оно так легко реагирует на присутвие чего-то необычного — и так глухо к отсутствию обычного — но почему, когда наоборот, человек должен остро ощущать именно уход близого? Может быть, сама смерть приглушает чувства — и это правильно, живые должны жить, а мёртвых уже нет, и не нужна им специальная память, кроме той, что сама остаётся делами их прижизненными.

Может быть, иногда надо вспоминать. Иначе кто бы плакал по соседу алкоголику?


Current music: Lacrimosa - Bresso

Когда забываешь о Главном, кромешная тьма охватывает глаза и голову.

Когда забывашь о Главном, мельчают желания.

Правда то, что все гадости жизни есть на самом деле; правда и то, что от повседневной мелкой борьбы с вечно наступающим хаосом нельзя избавиться — есть зло, которое можно побеждать, но никто его не может победить: ни весел, ни грустен, ни стар и ни млад, ни возвышен, ни груб — не избавлен никто.

Когда дело твоё подходит к тридцати, и огромные социальные глаза говорят, что ты в них не обрёл ничего из тех добродетелей, которые совершенно необходимы в повседневной жизни — вот тогда ты замечаешь, что нечто очень даже не так в твоей жизни. Бросаешься исправлять, забываешь о Главном, и обнаруживаешь, что предстоят тебе десятилетия постижения того, что другие открыли для себя в пятом классе.

Каждому свой прогресс: кому из доброго — хорошим, кому из хорошего — лучшим, ну а тебе — от неуместного к удовлетворительному. Если ты в школе учился на тройки, то это может быть приговором на всю жизнь — ту самую жизнь, ценность которой есть дробь Толстого. В числителе — что думают о тебе люди, в знаменателе — что думаешь о себе сам.

Ты думал горы перевернуть — и что же? Итог — долгое возвращение к своей горе, которая есть то, что всегда считал Главным. Туда и дорога. А дорога-то вымощена кирпичами красных ушей, справа расёт крапива самобичевания, слева — горькая лебеда гордости.

Скажут: ну да, был такой… фамилию не помним.

И этого не избежать.

Не забывай о Главном.

Иди по Главному, как по мосту, что выше стыда и заслуг, дел и делишек, движения и хандры, достижений и осени.

Когда вспоминаешь о Главном, свет наполняет глаза и голову.


 

Я совсем что-то размок, теку из собственного носа; и несмотря на это всё меньше и меньше хочу писать о собственной жизни, по крайней мере так, чтобы это кто-то читал.

Мои ПЧ стали друзьями постепенно, и друзьям всего не расскажешь. Вначале кажется, что друг — это тот, кому можно всё рассказать, с этим согласен я и теперь, но чем дальше живёшь, тем всё сложнее что-то рассказывать. Может быть, не пиши я всего, и не было бы этих людей, и не были бы они мне так близки, как сейчас.

Мне всегда казалось, что я умею выражать свои чувства, и даже очень хорошо и искренне; и тем не менее чувства, наверное, как-то по-другому должны выражаться, не так прямо. Скажу больше: твои чувства к людям, они тем больше им понятны, чем менее прямо, чем более тонко ты их выражаешь. Чувства — они должны чувствоваться, а не слышаться ушами…

Маша уехала на неделю с родителями, и меня попросили зайти к ним и полить цветы. Цветов было мало, больше кактусы да пальмы и ещё что-то науке неизвестное. Самое яркое — это запах книг, учёности, профессорская квартира почти сразу бьёт этим запахом. А ещё ванная комната — в ней пахнет тем же до боли приятным, желанным и полузабытым запахом, как и когда-то в ванной у Маши. Но тепеь у неё пахнет только жизнедеятельностью малыша. Я понял, как я скучал по этому, её, запаху.

И ещё в её отсутсвие я смог слегка прийти в себя, как бывает, когда запах какого-то помещения, в котором ты находишься, уже настолько не замечается, что кажется, что воздух самый обычный, но стоит выйти наружу, как понимаешь, что запах был, и вполне определённого рода.

Теперь я смог увидеть, как многое потерял из своих свойств. Как многое есть у меня в заначке, чем по какой-то причине не мог воспользоваться всё это время, и не только воспользоваться, но даже вспомнить о существовании этих вещей; а если и вспоминал, то они мне казались чем-то непонятным и незначительным. Стоило разлучиться на день, как какая-то магия, которая будто бы была на меня наложена — растаяла.

Я увидел вновь многое из того, что могло бы ей понравится, чего она безуспешно ждала и что упрямо хотела вызвать во мне. Интуиция не обманывала её — во мне действительно есть вещи, которые бы она хотела видеть. Вещи эти не то чтобы неописуемы, но называние их трудоёмко и даже черевато, так что я не буду говорить о них, оставив только местоимение «вещи».

И ещё более того нашлось вещей, которые были бы безразличны для Маши, и даже нежелательны — но очень дороги мне самому, и я тоже не мог воспользоваться ими, пока Маша была на расстоянии возможности контакта.

Почему? Почему я позволяю моим любимым свойствам пропадать внутри?… Жалко, не знаю ответа.

Может быть, среда настолько сильнее.

Я хотел бы, чтобы людям, нет, чтобы единственному дорогому человеку было нужно всё, что у меня есть. Я бы согласился и на одну только возможность применять, то, что есть, довольствуясь равнодушием.

Последнее, наверное, ещё возможно.

А в остальном я слышу, как разум твердит мне, что нет такого идеального человека, а если бы и был — кто я для него или для неё? Нужен ли я таким людям? Я встречал такую женщину, которую должен встретить каждый мужчина в своей жизни, если и не для того, чтобы иметь спокойствие считать свою жизнь прожитой не зря, то хотя бы для того, что иметь меру и представление, о том, в каком направлении следует искать идеалы…

Но об этом, может быть, будет другая история.

А может быть, её не будет, ведь выбор — который пусть и не сделан — но по меньшей мере обещание не позволят мне теперь слишком опрометчивых записей. Оборотная сторона близости — её тонкость, её хрупкость, и вдобавок к нежности всегда требуется осторожность.

Но смогу ли я когда-нибудь успокоиться? Сможет ли сердце набраться тихой мудрости покоя, и мерять доброе долгими часами а не граммами? Смешное сердце, увы, способно только на пылкую и скоротечную влюблённость, важнейшим качеством которой является принцип: что имею, не ценю. Будет ли наоборот: любовь, которая ценит то, что имеет? Настоящая, заботливая, самоотверженная? Ведь только она имеет ценность и геройство, влюблённость же — только самоуслаждение каких-то особых рецепторов.

Завтра, когда последняя из трёх исчезнет навсегда, может быть, мне уже станет всё уныло и пресно, да так, что не захочет сердце радости лихой… Кем буду я тогда? Неужели только тем, кем все эти полгода? Или же другие, выскоие добродетели откроются вместо старых и изживших себя?

И первой их трёх я обещал то, что не мог выполнить, и не выполнил обещаного, и не разу ни видел её, и она уехала теперь в Москву. И вторая очаровала близостью духа, но и её я обманул, а может быть и нет, я никогда не говорил ей о чувствах, может быть, был чуток мудрее. А третьей — говорил, но вот и она исчезает, непохожая ни на кого, и другой такой нет, и она, как и все три, только символ, и не более того, но я снова почувствовал себя живым, и снова почувствовал себя предателем, хотя это был, может быть, просто выбор в сторону очевидного, и, трезво судя, самого правильного.

Она теперь тоже уезжает в Москву.

Рассудок принимает доказательства и тело подчиняется, и я бы хотел сказать ещё много, но чувствую, что не имею права на такую роскошь, как разузданность своих чувствований и привязанностей — хотя бы потому, что был и по ту сторону, а теперь я по эту.

Как хранить верность? В плане событий — довольно легко, а вот чтобы внутри… Я не хочу, чтобы это звучало, как оправдание, но это именно оно и есть.

И если я всю жизнь пытался делать так, чтобы помочь человеку, сделать ему легко, приятно и не обидеть — пусть даже это и выглядит как потакательство или неспособность отказать — но линию надо гнуть до конца, как в малом — так и в большом, а иначе — лицемерие.

Я попытался написать какие-то рифмы о влюблённости в предыдущей записи… Чтобы объяснить, или же…

Странно даже иногда мне, что я всегда счастлив.

Ценой чего? Ценой кого, позвольте спросить? Уж очень счастье моё попахивает паразитизмом: какое же это счастье, если я сам счастлив, а людей вокруг счастливыми сделать не могу?

А ведь только сегодня я задал себе этот интересный вопрос.

Если счастье моё заставляет кого-то чувствовать себя беспричинно несчастным… То это не счастье уже, и не любовь, и уж лучше этого тогда быть несчастливым самому… Так ли, или мне только кажется, что когда я сам чувствую себя несчастным и подавленным, то… Дальше даже думать-то страшно, что из этого может следовать. А следовать может только то, что я и сам интуитивно, но только по мелочам, вопреки даже собственному желанию, ругаясь и проклиная всех и особенно облагодетельствованного — но делал, и, что удивительно, продолжаю делать.

Третий день напеваю эту песню, и она постепенно обрастает какими-то моими словами, музыка, что ли, такая лёгкая и простая, что может быть и не стоит даже приводить оригинальный текст, ведь каждый из вас может сам включить её и начинать сочинять что-то своё; но всё-таки текст её, пусть и бессмысленный в отрыве от мелодии, я здесь приведу:


     небеса на коне, на осеннем параде
     месят тесто из тех, кто представлен к награде
     а по ящику врут о войне…

     я живу на весах в это качество года
     моя песня, конечно, дождливого рода
     моя песня не спета
     и не одета

     моя песня — ответ письмам Анны и Лизы
     брызги ветра висят на промокших карнизах
     собрала их губами Весна
     и исчезла она

     я с бедой на плечах доползу до дороги
     умереть — ничего, если выпить немного
     но мешает уйти от тебя
     наше «Я»

     где опасность и бред — там живые могилы
     нас за верность и хлеб поднимают на вилы
     этой осенью платим за свет

     пляшем на виражах, повороты веками
     и никому нет конца, даже тем, кто не с нами
     наша песня с тобой в облаках

     и пока ничего, ничего не случилось
     я вчера ещё помнил, что жизнь мне приснилась
     этой осенью стала она

          и если вокруг одно лихо
          и если кругом слишком тонко
          люби всех нас, Господи, тихо
          люби нас всех, Господи, громко

          иногда наша жизнь зарастает цветами
          это значит, мой друг, Он прошел между нами
          но увидеть Его нелегко…


 

Current music: ДДТ - Осенняя

безумен путник, что сорвал
с собой цветок страны желанной
поставив в вазу у окна
свидетель будет увяданий

но если сможешь унести
лишь яркое воспоминанье
то будет вечно он цвести
хранясь живым внутри сознанья

в краю далёком дождь и град
растопчут лепестки и листья
неведенье спасёт твой клад
любовь твою оставив чистой

желанная! беги с утра,
пока пути в росе и дыме
не возвращайся, и тогда
мы будем вечно молодыми


 

Этой картиной, самой любимой из работ Николая Константиновича, начну новую одноимённую группу записей. Пожалуй, их туда войдёт много. Особенно много. Чтобы было там специфическое настроение.




 

Вот такую картину, как сейчас, готов наблюдать получасиями, стоя в проёме балконной двери. Непонятное время суток: солнце зашло, но небо светлое, переполненное вспышками молний и грозовыми батальонами, разноширокими, разноувесистыми. Тучи как будто дразнятся, приберегая дождь как последнее оружие.

А я попал сегодня под дождь, попал под град. Стоял под деревом, и дерево укрывало меня. Потом, когда вновь восссияло солнце, шёл наперегонки с потоками воды по асфальту — не потоками, но лавинами, но потопами, но бурлениями!

Потом сох — и высох.

Принесли винт — покопаться да разбить; утянул оттудова кучу всякой музыки и клипов. Что порадовало — клип Дельфина «Тебя» и его же альбом последний — «Звезда», который я не слышал.

Клип — сильный.

А, да, разбить винт — в смысле на партишены. Не вдребезги ещё. Хотя и пора: бэдов пруд пруди, но обладатель сего чуда от рекалибровки отказалася — винт ещё на гарантии.

Так вот, клип дельфиновский — сильный. А дождя всё нет, только небо всё смурнее и смурнее.

Не дорос я до радости и счатстья, к которым ведут все те книги и учения, к проповедникам которых я себя причисляю. Не дорос. Вроде бы и вот оно — а нет, душа моя в глубоком gloom. В глубокой воде — так это лучше назвать. Ну, может и не в глубокой уже, ближе к мелкой, с прорезающими лучами под поверхностью, но всплыть просто не готов. Не удерживаюсь на поверхности я, тянет вниз.

И снова, по-другому уже осмысляю те самые слова, которые по горячности адресовал не себе. Теперь их можно смело вписать на лоб и мне. Вот та давняя запись.

Своим путём, отстав от зова.

А дождя всё нет.

* * *

я без тебя умру
просто закрою глаза
и только мне одному достанутся небеса
взял бы тебя с собой
в этот далёкий путь
только вот ангел седой может не потянуть

я тебя буду ждать
вечность это не срок
времени не оторвать от жизни моей кусок
тают бессмертия дни
лицо превращая в хлам
сможешь если то сохрани всё что принадлежало нам

я здесь
ты там
мир весь напополам

размытая радуга сна
останется в голове
не вспомнишь ты как всегда что я приходил к тебе
и будет хороший день
и будет хотеться жить
и даже небесная тень тебя не заставит ныть

я здесь
ты там
мир весь напополам


Current music: Дельфин - Тебя